Нравы Растеряевой улицы - Страница 6

К оглавлению

"Я-а-а!.."

"Да уж ты-ы-ы!.."

И оставил нас целовальник на крыльце; дождик шел, и темно было…

"Ребятушки! Видели, как я его победил?.."

"Видели", — говорим.

Не могли мы его тащить с собой, повалился он на улице и тут же заснул…

Стали мы ему в трезвый час говорить:

"Дяденька! Что же это вы себя роняете? Перед богом божились, так хорошо выговаривали, а заместо того еще хуже?"

"Ребятушки, — говорит, — знаете, что я вам скажу?"

"Я знаю!" — заговорил Ерш…

"Нет, тебе этого не узнать!.. А вот что я скажу: кажется мне, сколько я зароков на себя ни клади, никогда мне себя не удержать… Потому радости на своем веку только я и видел, когда в лодыжки играл махоньким еще… Люди добрые в мою пору и хозяйство знают, и семью, и почет получают… Ну, а мне этого в своей избе не сыскать! Нет!.. Окромя лодыжек-то я еще, ребятушки, ни единою радостью не радовался… По этому случаю как малого ребенка можно меня обмануть, лишь бы только единую минуточку предоставить мне по моему желанию… Так-то!.."

Так мы и жили, а бесперечь хозяин себя чрез свое безголовье до того доводил, что непременно он раз двадцать у заказчика в ногах валялся, ругали его, самыми страшными божбами божился, вымаливал еще чуточку и опять же таки через слабость свою домой не доносил… Под конец входил квартальный: "Ты Иван Игнатов?" Ну, тут уж мы все в ноги валимся; тут народу копошится страсть!.. Вымолим кое-как прощение. И уж тут-то работа начина-а-а-ется!.. То есть не то что работой можно это назвать, а истинно ужас какой-то всех в это время обхватывал… Потому хозяин ровно бы сумасшедший бывал тогда… Где-то уж, господь его знает, доставал он инструменты, и так-то ли принимался орудовать ими, что уж нашему брату только в пору глаза вытаращить, не только для себя замечать. И день и ночь, и день и ночь только опилки летят, только молотки постукивают; ни водки в это время, ни даже крохи не брал и уж так-то работал, без разгибу. В этом запале нам в мастерскую нос показать опасно было: "Пр-рочь, кричит, черти! Так промежду ног и суются! Пр-рочь, расшибу!.."

Мы разбежимся обнаковенно… Кто где ежимся…

Кончит работу он беспременно к сроку и все денежки до копеечки пропьет, даже домой не скажется… Дней по крайности пять пропадает…

Так я вздыхал в это время, так я убивался о своей жизни!

Который, думаю, мне теперича год, никакого я мастерства не знаю… Только-только колотушки и треухи в исправности отпускаются… На ласковое слово хозяйское понадеешься, пустое выходит. Где обиды не ждал и не чуял я совсем — втрое тебе ее, безо всякого заправского дела… Что это, думаю, господи?

Хотел я сбежать… Ну, только вскорости история одна случилась, и так обошлось… Однова смотрим мы, что такое, по нашей улице воза едут: с перинами, с сундуками, столы, например, разные накручены, стулья… Все вообче разное имущество… И идут с боков этих возов бабы и всё у встречных спрашивают что-то… Ну, только встречные от них с испугом бегут… Что за удивление? Пошли мы за ворота с Ершом, стали нас бабы спрашивать:

"Где тут, ребятишки, солдатка покойница Караулова жила?"

"Я знаю где!" — говорит Ерш.

"Авдотья Кузьминишна?"

"Знаю! Знаю… Я все знаю! Только вы меня слушайте!.."

"От нее нам в наследство дом есть…"

"Есть!.. Пойдем!.."

Повел он их на пустошь: там кое-где щепки валяются, и печка с трубой вытянулась. Только и сохранено от дому.

"Вот! — говорит Ерш. — Получите!.."

"А дом-то?.. Где же дом-то?.."

"Дом точно что тут был, — отвечал Ерш, — ну, только теперь отыскать его мудрено… хошь я, признаться, словцо одно знаю…"

Между прочим, бабы по этой пустоши заметались как угорелые… Руками машут, бросаются туды, сюды… "Ах-ах-ах, ах-ах-ах… Ах, дома нет! Ах, где дом!.." Тут народу собралось множество, стали все удивляться, где дом: "я, — говорит один, — только поленце; я, — говорит другой, — только щепочек чуть-чуть отсюда взял". А тут целый дом пропал! Стали баб этих жалеть. Бабы те заливались слезами и рассказывали:

"Она тетка нам; она, Авдотья-то, нам этот дом отказала.

Жили мы в ту пору в дальнем Сибире, на самом конце; покуда дошло туда извещение, с год места протянулось, а уж нас в то время на Капказ перегнали; покуда опять в здешние палаты извещение-то вернули, покуда отсюда на Капказ дали знать, время-то два года и ушло; летошний год мы в октябре месяце собрались из черкесской земли, да покуда доползли, ан всего три года! Ах, ах, ах, дома нету!.."

И выть!

Начали бабы через начальство орудовать. Губернатор говорит, чтобы этот дом отыскать, — "из горла вырви, да вороти". Стали нашу Растеряевку потрошить: кто избу разбирал?

Никто не признается, один на одного сворачивает… Что тут делать? Хозяин наш дрожит: "Ну, говорит, ребята, доигрались мы!"

Однова пришло к нам в сени народу страсть: квартальный, будочники, бабы эти и Ефремов, ундер… Потребовали к суду: сейчас Ефремов этот солдат — усищи… во! — снимает перед квартальным фуражку и говорит:

"Ваше высокородие! Я богу и царю служу верой и правдой, извольте посмотреть, нашивка, и опять же царь билет мне на красной бумаге дал, это чего-нибудь стоит".

"Говори, в чем дело!"

"А в том дело-с, что весь этот дом вот эти мальчонки (мыто) разнесли… Особливо один, Ершом звать…"

"Это я!" — сказал Ерш.

"Вот он-с! Я, лопни глаза, сам видел, как он крышу с дому воротил… Будь я проклят!"

"А ты, Ефремов, — сказал Ерш, — забыл, как ты меня дубиной охаживал?"

"За то я его, васскородие, точно, с осторожностью коснулся, чтобы он казенное добро не воровал! Вы, васскородие, с них, с мальчонков, да и с хозяина-то ихнего требуйте, а мы, видит бог, ни в чем не причинны!"